В уходящем году заметный резонанс вызвали несколько событий, имеющих отношение к религии. Прежде всего, это рост антирелигиозных настроений среди российской интеллигенции, апофеозом которых стало письмо академиков президенту. И одновременно с этим очевидный рост позитивного интереса к религии в современном отечественном искусстве (фильм Павла Лунгина «Остров», роман Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик»). Каким образом две эти, на первый взгляд, противоположные тенденции уживаются в одном и том же культурном и социальном слое?

Но противоположны они только на первый взгляд. Начать с того, что «академический бунт» против «церковного засилья» имеет скорее антиклерикальный, чем антирелигиозный характер. Он направлен против действий религиозных институтов, а не против религии самой по себе. Антиклерикалом может запросто стать и верующий человек. Что, собственно, и подтверждают работы Лунгина и Улицкой, где при всем пиетете авторов к верующим героям легко считываются нотки критики церковных институтов (чаще у писательницы, реже у режиссера).

Но это еще не все. Выяснилось, что антиклерикальные настроения вполне разделяет и российская публика совсем другого рода. Речь идет о православных фундаменталистах, не устающих поносить церковное начальство, которое-де продалось Сатане и само отлучило себя от истинной веры, приближая тем самым приход Антихриста. В уходящем году горстка самых радикальных из них заявила о себе во весь голос, предварительно закопавшись под землю неподалеку от Пензы. Конец света, по их подсчетам, должен наступить в мае.

Начнем, однако, с интеллигентов. Сочетание религиозных поисков с критикой традиционных церквей – отнюдь не российское ноу-хау. В современном западном мире это явление зафиксировано социологами, которые отмечают, с одной стороны, постоянное снижение посещаемости церквей, с другой – рост внеконфессиональной религиозности.

Люди, отошедшие от церковных традиций, продолжают задаваться религиозными вопросами и признают, что те играют немалую роль в их жизни. Об этом красноречиво свидетельствует опрос, недавно опубликованный в газете Times. Вот ответ одного из респондентов, бывшего католика: «Подростком я испытал чувство протеста против того, что меня заставляли посещать мессу, и начал понимать, что в жизни философия мне будет нужней, чем церковное облачение и розарий… И все же я по-прежнему предан вещам, с которыми вырос: вере, надежде и любви. Я верю, что наша жизнь не просто биологическая причуда».

А вот в странах третьего мира – в Африке, Азии, Латинской Америке – наблюдается как раз обратное: рост организованной религии. Это различие само по себе объясняет многое. Там, где жизнь еще сохраняет свой традиционный ритм, она вполне укладывается в привычные религиозные формы. Но совсем не такова жизнь современного Запада. Никогда прежде на долю одного поколения не выпадало столько кардинальных перемен. Угнаться за ними становится все труднее. Это невероятное усложнение жизни ведет к двум разным религиозным реакциям. Одна – стремление к упрощению. Именно это является главной пружиной современного фундаментализма. Фундаменталисты пытаются сохранить веру, слепо следуя букве священных текстов. Они считают, что такое радикальное решение проблемы облегчит им жизнь.

Второй тип реакции менее радикален и требует больше усилий. Это попытка найти вечное измерение стремительно меняющейся реальности и устоять в ее сбивающем с ног потоке. Именно это усилие и совершают те, кто, отпадая от традиционных религий, не оставляют духовных поисков. И нередко прибегают в них к помощи искусства.

Ирония ситуации заключается в том, что вся эта разношерстая компания – религиозно-ищущие интеллигенты и не шибко образованные фундаменталисты – оказывается в одной антиклерикальной лодке. Их претензии к церкви носят самый разный, порой взаимоисключающий характер (интеллигенты обвиняют ее в обскурантизме, а фундаменталисты – в измене традиции), но градуса критики это вовсе не снижает. На Западе все это продолжается не первый год. Теперь, когда в России закончилась эйфория обретения религиозной свободы, подобные настроения докатились и до нас.

Перед лицом столь многоликой оппозиции церковное руководство за рубежом приходит в отчаянье. В некоторых конфессиях усиливается консерватизм. Это типично для католичества, которое пытается вернуть общество к традиционной вере. Либеральный протестантизм, напротив, пыжится угнаться за переменами и даже опередить их. Но делает это довольно неуклюже. В результате и те и другие продолжают терять паству: кто-то уходит к фундаменталистам, кто-то вовсе отпадает от религии, а кто-то продолжает искать ее за пределами церковной ограды.

Причина неудач ясна. Подобно любым другим институтам, религиозные тяжелы на подъем и неповоротливы. К тому же иерархическая структура традиционных церквей мешает верхушке понять, что происходит в умах паствы. Не надо думать, что сама верхушка этого не замечает. Замечает и пытается найти выход. Например, Ватикан поощряет объединения мирян, в которых выходят на поверхность и кристаллизуются настроения верующих. Движения вроде «Фоколяров» нередко помогают найти вполне церковные ответы на самые сложные вопросы, встающие перед современным религиозным сознанием. И для этого вовсе не обязательно жертвовать идейным консерватизмом: некоторые движения вроде «Уна воче», пропагандирующего латинскую мессу, носят крайне традиционалистский характер.

РПЦ, подобно католикам, следует консервативным путем, но с одним существенным отличием. В нашей церкви очень силен страх перед стихией общинных движений. Они кажутся неуправляемыми, а потому опасными. Вовсе не случайно РПЦ практически лишила мирян заметной роли в церковной жизни. Результат не заставил себя ждать. Фундаменталисты легко собирают под свои знамена народ, перепуганный стремительно меняющейся реальностью и воспринимающий ее не иначе, как приближение последних времен. Интеллигенция en masse отпадает от церкви в поиске собственных ответов на эти необратимые перемены.