Обыск в Музее имени Андрея Дмитриевича Сахарова, проведенный на прошлой неделе двумя следователями Таганской прокуратуры, вызвал такую реакцию, будто с обыском пришли к самому покойному академику. «Провести обыск в Музее Сахарова, — писал один из блоггеров, — это все равно, что в Музее Циолковского запустить ракету». По поводу этого музейного обыска выступлений правозащитников в прессе было больше, чем по поводу закрытия Британского совета, «выставочного скандала» или создания общественной комиссии, долженствующей следить за нравственностью на телевидении. Правозащитники как будто ощутили возвращение старых диссидентских времен: опять со словами «у меня обыск» звонит кто-то из друзей, и опять все сломя голову едут к обыскиваемому — морально давить на следователей, чтобы не слишком ретиво искали, и контролировать помещение, чтобы не подкинули чего-нибудь запрещенного.

Ответственный секретарь музея Галина Воробьева рассказывает, что, кроме нее и охранника, никого в музее не было, когда в прошлую пятницу около часа дня в дверь вошли двое следователей ОБОП Таганской прокуратуры и предъявили постановление о проведении обыска. Со следователями были еще две молодые женщины — понятые.

— Директора не было, — говорит Воробьева. — Они требовали открыть кабинет, искали ключи от кабинета и грозили взломать дверь. Я просила их просто подождать, пока директор приедет, и начать обыск с других помещений музея.

Обыск проводился в рамках уголовного дела, возбужденного прокуратурой 23 мая против «неопределенного круга лиц» по статье 282 (разжигание розни). Поводом для возбуждения дела послужило обращение общественной организации «Народный собор», усмотревшей оскорбление чувств верующих в выставке «Запретное искусство 2006», проходившей в сахаровском музее 7-31 марта 2007 года. Усмотреть оскорбление было, надо сказать, довольно сложно: запрещавшиеся когда бы то ни было картины висели на стенах музея не как обычно выставленные на всеобщее обозрение, а были закрыты сплошными деревянными щитами. Доступ к картинам был настолько затруднен, что побывавшие на вернисаже правозащитники затрудняются сказать, какой именно экспонат выставки мог быть оскорбителен. Припоминают только, что, если подняться на стремяночку и заглянуть в дырочку, просверленную в сплошном щите, можно было увидеть «Родину-мать», которая просила милостыню вместо того, чтобы «звать», и изображение, стилизованное под икону, на котором канонические надписи заменены были советскими лозунгами.

— Следователи прокуратуры, — говорит Воробьева, — редко разбираются в современном искусстве. Они привыкли к «Мишкам в сосновом бору» и не привыкли, что искусство эпатирует. Они нашли в хранилище материалы старой фотовыставки, представлявшей образы заключенных, и спросили, зачем мы храним фотографии преступников.

В музее следователи искали экспонаты выставки «Запретное искусство». До этого они проводили обыск в Третьяковской галерее и вызывали на допрос куратора выставки Андрея Ерофеева. Среди тысяч единиц хранения Третьяковки следователи ничего не нашли. Ерофеев на допросе воспользовался правом хранить молчание.

— Если бы Ерофеев позвонил мне, — говорит правозащитник Лев Пономарев, — я бы и на обыск в Третьяковку приехал. Но мне позвонил только Самодуров, когда обыск начался у него в музее. Он мой старый друг. К тому же я член попечительского совета.

Директор Музея имени Сахарова Юрий Самодуров, как в старые диссидентские времена, позвонил друзьям и сказал: «У меня обыск». Через час после начала обыска в музей приехали правозащитники Лев Пономарев, Светлана Ганнушкина, Сергей Ковалев — все члены попечительского совета музея. Экспонатов выставки «Запретное искусство» в музее не было. Они были вывезены сразу по окончании выставки. Самодуров предоставил следователям все касающиеся выставки документы и всю касающуюся выставки электронную переписку. Правозащитники уговорили следователей не изымать компьютеры, а просто скопировать содержащуюся в них переписку. Если бы компьютеры изъяли, обширную правозащитную и просветительскую деятельность Центра имени Сахарова пришлось бы приостановить.

— Тревожит, — говорит Пономарев, — то, что дело возбуждено против «неопределенного круга лиц», то есть Самодуров, не будучи ни свидетелем, ни обвиняемым, не может ознакомиться с делом и не знает, как и от чего защищаться. Тревожит, что вообще возбуждено уголовное дело. Даже если бы экспонаты выставки профанировали сакральные символы, это административная статья, а не уголовная. Тревожит, что чувства верующих государство признает, а свободу творчества — нет. Государство в последнее время даже отказывается регистрировать атеистические общественные организации, усматривая в атеизме экстремизм. Тревожит, что государство вообще лезет в это дело. У нас светское государство. Чувства верующих и свобода творчества должны быть равно от государства отделены. Конфликт между верующими и художниками должен решаться в общественной дискуссии, но никаких таких дискуссий не бывает на центральных каналах телевидения. В конце концов конфликт между свободой и верой может быть решен в третейском суде. Это создало бы прецедент взаимного уважения. Но конфликт пытаются решить силой государства. Если мрак опускается на страну, сила государства применяется сначала против оппозиции, потом против гражданских активистов, потом против свободомыслящих художников. Такова логика авторитаризма.

Пятница № 3 (90) 25 января 2008