Прежде всего, мне хотелось бы сердечно приветствовать моих читателей-атеистов и русское атеистическое движение вообще.

Такое приветствие может показаться странным в устах христианина, но я готов его объяснить. Противоположность веры не атеизм; противоположность веры – фальшивая вера. Некоторые черты в современном русском атеизме мне глубоко симпатичны. Прежде всего, это взрослость, готовность брать на себя ответственность за свой выбор и свои убеждения. Мне довольно часто приходится слышать “я верил бы в Бога, но мне мешают плохие священники, плохие верующие, плохие проповедники и т.п.”. Меня печалит эта детская попытка переложить ответственность на других. Когда человек говорит: “Я сам принял осознанное решение отказаться от веры в Бога” – это, по крайней мере, слова взрослого человека. Мне нравится также стремление атеистов к внутренней цельности и правдивости. Открытое неверие – гораздо более достойная позиция, чем то легкомысленное кокетство с религией, когда человек может испускать прочувствованные охи и вздохи перед иконами и в то же время вести явно безнравственный, а то и преступный образ жизни.

Есть некоторые вопросы, по которым я соглашусь с атеистами. Я согласен, что полноценная, счастливая и нравственно достойная жизнь не может быть основана на ложных представлениях о реальности; нравственный долг любого человека – следовать истине и избегать заблуждения. “Верить в то, что, как это заведомо известно, является неправдой” – не просто глупо, но и нравственно недостойно; если христианство ложно, то разговоры о его “пользе для общества” просто бессмысленны. Ложь не может быть полезной. “А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша. Притом мы оказались бы и лжесвидетелями о Боге, потому что свидетельствовали бы о Боге, что Он воскресил Христа, Которого Он не воскрешал <…> А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна: вы еще во грехах ваших. Поэтому и умершие во Христе погибли. И если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков.” (1) Утверждения христианства либо истинны, либо ложны, и, как сказал замечательный христианский апологет К.С. Льюис, “всякий человек просто обязан выяснить, как обстоит дело, а потом - или всеми силами разоблачать преступный обман, или всей душой, помышлениями и сердцем предаться истине” (2)

Итак, я думаю, мы согласимся, что наш долг – поиск истины и разоблачение лжи. Надо заметить, что поиск истины – дело опасное. Истина может глубоко травмировать. Когда мы найдем ее, наш внутренний мир может получить тяжелый удар – а мы не хотим этого удара.

Мы не можем отключить от нашего интеллекта нашу волю и эмоции; мы никогда не являемся совершенно объективными; мы хотим, чтобы определенная точка зрения восторжествовала; даже там, где мы всеми силами стремимся к интеллектуальной честности, наши эмоции и желания оказывают влияние на то, какие факты мы выделим, а каким не придадим значения, какие объяснения фактов мы примем, а какие сочтем невероятными. Информация, поступающая из внешнего мира, интерпретируется нами в соответствии с нашими (явными или неосознанными) мировоззренческими установками. Это особенно заметно там, где речь идет о нашей вере или неверии. Как заметил Блез Паскаль, “одни боятся потерять Бога, другие боятся Его найти”. Я должен признаться, что, хотя я нахожу убедительные интеллектуальные доводы в пользу христианства, в формировании моих убеждений значительную роль играют воля и эмоции. Я думаю, что я вправе ожидать аналогичного признания и от своих оппонентов; у меня есть личная заинтересованность в вере, у вас – личная заинтересованность в неверии. Я никак не могу принять противопоставление “эмоциональной” веры и “интеллектуального” неверия. Фома Аквинский интеллектуален до занудства и холоден, как огурец; многим атеистическим публикациям свойственен бурный эмоциональный пафос и апелляция к чувствам читателя.

Что мы можем сделать, чтобы приблизиться к объективности? Думаю, что лучший путь к этому – внимательно прислушиваться к критике со стороны тех, чьи взгляды противоположны нашим. Поэтому я хотел бы здесь высказать несколько критических замечаний в адрес атеизма. Прежде всего, атеизм фидеистичен в гораздо большей степени, чем христианство. Атеист верит, что Бога нет – именно верит, ибо чье-либо небытие не может быть ни предметом знания, ни предметом опыта. Все, что может сказать атеист – “в моем личном опыте нет Бога, а в моих представлениях о мире для Него нет места”. Более того. Христианин может приводить в защиту своих взглядов какие-то интеллектуальные аргументы или ссылаться на личный опыт. Атеист может оспаривать то и другое, но он не сможет привести никаких позитивных доводов в обоснование своей позиции. Не существует ни “антиантропного принципа”, ни “пяти путей доказательства небытия Божия”. Христианин верит, основываясь на определенных свидетельствах (которые атеист не принимает). Атеист верит без всяких свидетельств, более того, верит в утверждение, в пользу которого, в принципе, в силу самой его природы, нельзя привести никаких свидетельств. Аргументация атеизма стремится доказать, что бытие мира и человека, существование разума и морали можно убедительно объяснить, не прибегая “к этой гипотезе”, и, таким образом, вера в Бога является просто излишней. Эта линия аргументации связана с принципом Оккама: не умножай сущностей сверх необходимого. Если наши знания о мире не приводят нас к необходимости признания бытия Бога, то это бытие признавать не следует. Сложность, с которой мы здесь сталкиваемся, связана с неизбежно субъективным пониманием того, что можно считать убедительным объяснением. Мы все знаем, как последователи культов или приверженцы тоталитарных режимов готовы считать самые фантастические построения неотразимо убедительными. Коммунизм и нацизм настаивали на “научности” своих идеологий и своего объяснения истории, и, что интересно, не самые глупые люди были в этом искренне убеждены. Очень часто идеологическая предвзятость представляется людям образцом научности, объективности и здравомыслия.

Есть ли у нас основания говорить об идеологической предвзятости атеизма? Думаю, что да. Недавно в книге одного неверующего исследователя Библии я нашел показательную фразу: “там, где начинается супнатурализм (т.е. рассказы о сверхъестественных событиях), там кончается работа историка”. Иначе говоря, любые сообщения о сверхъестественнных событиях a priori рассматриваются как неисторические. Любые объяснения, предполагающие сверхъестественное вмешательство, отвергаются как “заведомо ненаучные”. Если христианин свободен признавать или не признавать историчность того или иного чуда в житиях святых, то атеист вынужден догматически утверждать, что “этого не может быть, потому, что не может быть никогда”. Для атеистического ученого является в высшей степени неприлично допустить, хотя бы в качестве одной из возможных версий, сверхъестественное вмешательство. Как у учеников возникла столь неодолимая убежденность в воскресении Иисуса из мертвых? Точно неизвестно, но Иисус не воскресал. Как объяснить существование антропного принципа? Как угодно, только не замыслом Творца. Принцип Оккама отвергнут и принимаются любые объяснения – “естественный отбор вселенных” (о которых нет и не может быть никаких научных данных) и другие теории, в отношении которых приходится разъяснять, что их автор – ученый, а не писатель-фантаст. Бытие Божие – это не та гипотеза, в которой атеист не нуждается. Это та гипотеза, которая ему категорически запрещена. Возникает, таким образом, замкнутый круг, когда сначала постулируется, что любые свидетельства в пользу сверхъестественного заведомо ненаучны, а потом говорится, что науке не удалось обнаружить убедительных свидетельств существования сверхъестественного.

Помимо предвзятости, против атеизма можно выдвинуть еще один упрек – упрек в редукционизме, в попытке отрицать реальность всего, что невозможно установить путем наблюдения, эксперимента или теоретических обобщений полученных таким образом данных. Между тем большая (и важнейшая) часть человеческого опыта выходит за рамки таких методов познания, как наблюдение и эксперимент. Это эстетический опыт и опыт межличностных отношений. Я пишу этот текст под музыку Генделя. Большинство людей согласны с тем, что музыка Генделя или живопись Ван Гога обладает большой ценностью. Мир эстетических ценностей реален; в определенной мере мы можем создавать теории, описывающие развитие искусства; но мы не можем научно объяснить сам феномен красоты. Красоту человеческого тела можно как-то увязать со здоровьем и сексуальностью; но к музыке, красоте природы или звездного неба это уже никак не отнесешь. Эстетическая ценность – это ценность “в себе”. Музыка Генделя совершенно бесполезна. Она просто красива.

Читатель может спросить, “каким образом красота или любовь свидетельствует о бытии Бога?” По крайней мере, она свидетельствует о существовании ценностей и реальностей, непостижимых с помощью научного метода. Лично я также убежден, что такие феномены, как мышление и нравственность необъяснимы в рамках последовательно натуралистической картины мира.

Высказав такую критику в адрес атеизма, я могу, вместе с тем, решительно приветствовать свободомыслие. Свободомыслие – необходимый этап на пути к зрелой, осознанной вере. Человек, который пассивно позволил вбить в себя религиозные убеждения, потом так же пассивно позволит заменить их любыми другими – собственно, это мы уже проходили.